Every mound—cultivated, black—
every furrow combed with air—
ground crumbled, figured as a chorus,
the damp ground is my soil and freedom . . .
Spring mornings, tilled—black to
blue—unarmed, peaceful labor—
a thousand ploughed-up rumors—
in its radius unbounded.
And, nevertheless, the ground—mistaken
thunder—unmoved if you plead, even
pounding the ground metrics—a decaying flute
has tuned my ear, a clarinet will freeze my hearing . . .
Fat soil on the ploughshares, over-
turned steppes in April. May the black-
earth prosper—quick-eyed courage . . .
black-worded quiet at its labor.
April 1935, Voronezh
ЧЕРНОЗЕМ
Переуважена, перечерна, вся в холе,
Вся в холках маленьких, вся воздух и призор,
Вся рассыпаючись, вся образуя хор, –
Комочки влажные моей земли и воли . . .
В дни ранней пахоты черна до синевы,
И безоружная в ней зиждется работа –
Тысячехолмие распаханной молвы:
Знать, безокружное в окружности есть что-то.
И все-таки земля – проруха и обух.
Не умолить ее, как в ноги ей ни бухай, –
Гниющей флейтою настраживает слух,
Кларнетом утренним зазябливает ухо . . .
Как на лемех приятен жирный пласт,
Как степь лежит в апрельском провороте!
Ну, здравствуй, чернозем: будь мужествен, глазаст . . .
Черноречивое молчание в работе.
